— Скажите, вы — лечащий врач Кирилла? — во мне столько страха. Я не могу сдержать мольбу в голосе — Скажите, что с ним всё в порядке!

Доктор осматривает меня оценивающим взглядом и с холодной улыбкой произносит:

— А вы кто такая? Вы — родственник?

— Нет, извините — я вспыхиваю, понимая, что она, должно быть тоже приняла пеня за жрицу любви.

- Я его знакомая. Мы просто нарвались на компанию пьяных, и была драка и… — я растеряно развожу руками. — Мне просто нужно знать, что с ним всё в порядке!

— У него смещены два ребра. — её взгляд немного смягчается, — Понимаете, у него уже было два перелома рёбер справа и ему совершенно нельзя участвовать в драках. Но он никогда не слушает никого, кроме себя.

— Да, конечно… — я выдыхаю от облегчения.

Значит он жив, всё обошлось. Но что-то в её тоне заставляет меня насторожиться, и я решаюсь спросить:

— Извините, мне показалось, или вы говорите так, будто знаете Кирилла давно?

— А он вам не рассказывал? Я думала, он специально приехал именно в эту больницу… — её холодный образ снежной королевы начинает рассеиваться.

— Нет, мы просто были поблизости. Поехали в ближайшую. Меня, кстати, Кира зовут — я протягиваю руку моей новой знакомой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— А я — Вера. Бывшая жена Кирилла. — женщина протягивает руку и жмёт мою. — Приятно познакомиться. А вы откуда знаете Кирилла?

— Я… эээ… мы просто работаем вместе. В университете. — я постаралась взять себя в руки, чтобы не доставить этой женщине удовольствия застигнуть меня врасплох.

— Работаете? Интересно. Кирилл, которого я знаю, никогда не мог просто работать с кем-то. — она с какой-то непонятной жалостью смотрит на меня.

В этот момент дверь палаты с грохотом распахивается, и я вижу Кирилла, поспешно натягивающего майку на забинтованную грудную клетку.

— Пошли. — он мрачнее тучи. Бесцеремонно хватает меня за запястье и волочёт к выходу.

Вера так и осталась стоять в коридоре, провожая нас грустным взглядом, и я услышала, как она тихо сказала:

— И я рада была повидаться. — потом она развернулась и, не оглядываясь, зашагала в противоположном направлении.

Кирилл вытащил меня на улицу. Прохладный ночной воздух спокоен, и лишь редкие машины, проезжающие вдалеке, нарушают тишину.

— Я отвезу тебя домой.

Я не сопротивлялась. Мной вообще овладела полная апатия ко всему внешнему миру. Это, наверное, была защитная реакция организма на стресс. Мы сели в машину. Кирилл долго молча изучал моё лицо в темноте салона, а я невидящим взглядом уставилась на пролетавшие мимо нас дорожные фонари.

— Я её не люблю. — его хрипловатый голос болезненно тих.

— Я тебя ни о чём и не спрашиваю — шепчу я. Мне и правда сейчас почти всё равно.

Кирилл берёт меня за руку, поглаживает ладонь. Он очень медленно приближается к моему лицу и нежно, бережно, почти невесомо целует в щёку. Потом шепчет одними губами мне в ухо, отчего всё моё тело покрывают мурашки:

— Напиши рассказ о моменте твоей жизни, который сделал тебя такой, какая ты есть. Сделай это, и я отпущу тебя на волю, моя смелая птичка.

Глава 11

Кирилл

Как увидеть космос в случайных событиях жизни? Каким образом сцепления атомов, энергетические волны, способны колебаться так, что вся ваша жизнь превращается в череду препятствий?

Я привык всё держать под контролем. Каждый день содержит толику непредсказуемого безумства, но я всегда старался сводить непредсказуемое к минимуму, а безумство наоборот взращивал. Такое контролируемое сумасшествие получалось. Безумие — это хаос, а хаос — то, из чего по средствам творчества рождается порядок. В моём случае писательство всегда было способом познания мира. Оно лёгкой поступью новорожденной Афродиты выходило из бушующих волн моей жизни. Я бережно брал её за белоснежную руку и направлял на сухой песок, где солёные волны хаоса уже не могли лизать нежные ступни.

Порой мне было нелегко постоянно усмирять темноту, поглощающую меня изнутри. Тем более сложным становилась моя жизнь, когда волны прошлого догоняли меня и накрывали с головой.

Внезапная встреча с человеком из прошлого воскресила в памяти, казалось бы, давно забытые воспоминания. Я вспомнил нашу первую встречу с Верой четыре года назад. Тогда я только выпустил свою первую успешную работу, которая наделала много шума и быстро стала бестселлером. До этого моя жизнь представляла собой бесконтрольный хаос, который пытался схватить меня и перемолоть в своих жерновах. Я отчаянно сопротивлялся и цеплялся за последнюю константу моей жизни — талант писателя. В первом серьёзном романе, «Злость», я приоткрывал читателю завесу, отделяющую его уютное и неспешное существование от моей бьющей через край бешеной скачки.

Я с детства чувствовал себя чужим в понятном и предсказуемом мире простых обывателей. Я был трудным ребёнком. Моя мама умерла, когда мне было пять лет. Кто был моим отцом, я точно не знал, и мать мне так и не успела сказать. Она работала корректором в издательстве и имела дело со многими известными авторами. Иногда она мечтательно намекала на то, что в будущем я просто обязан стать выдающимся писателем, потому что это у меня в крови. Я помню, как мы с ней подолгу придумывали сказки и рассматривали книги с иллюстрациями. С матерью я был счастлив, по-настоящему счастлив как единственный и любимый сын. Мы были с ней вдвоём против всего мира. Я помню, что она очень молодо выглядела. Когда её не стало, ей было всего двадцать пять лет.

Я был нежеланным ребёнком в семье моей матери, причиной всех её бед, как считала моя бабка — суровая и хмурая женщина, к которой я попал после смерти матери. Тогда как раз началась перестройка в стране, и мы выживали лишь на пенсию бабки. Она не упускала возможности попрекать меня каждым куском. Я предпочитал встречаться с ней пореже и проводил весь день на улице. Возвращался домой затемно, когда голод в желудке становился настолько невыносимым, что я ощущал лёгкое головокружение от быстрого подъёма по лестнице. Мои уличные друзья заменили мне семью. Хотя даже среди сверстников я чувствовал себя белой вороной. Дворовые компании считали меня слишком высокомерным и странным из-за моего одержимого увлечения литературой. Одноклассникам я наоборот казался опасным и нестабильным парнем. Я часто влипал в неприятные истории, чем ещё сильнее подкреплял неприязнь учителей, сверстников и собственной бабки.

В зимнее время весь день я проводил в подвале дома с кипами старых книг, которые перевёз от матери. Я читал жадно и утолял свой физический голод литературной пищей.

В четырнадцать лет я стал публиковать свои заметки в местной газете. Тогда мне было всё равно, о чём писать: политика, светские сплетни или юмористическая страница. Я занимался своего рода литературной проституцией. Писал то, за что больше платили.

Утром перед школой я бежал в газету со свежими статьями и заметками, там получал деньги, а потом действовал по настроению — чаще всего пропускал школу и пропивал с друзьями заработанные гроши.

В школе я считался ребёнком из неблагополучной семьи. Меня часто вызывали к директору, промывали мозги о необходимости прилежно учиться, если я желаю получить счастливый билет в будущее. Но я упорно игнорировал все наставления. Экзамены сдавал легко, поэтому, несмотря на постоянные прогулы, чисто технически меня не получалось исключить из школы.

Бабка умерла, когда я учился в выпускном классе. Последние два года перед смертью она совсем выжила из ума и перестала пускать меня на ночь домой, поэтому мне часто приходилось ночевать в подъезде, или всю ночь слоняться по городу. Я любил ночную Москву. Фары проезжающих машин, свет фонарей, отражённый в лужах. По ночам почти все люди исчезали с улиц, и я фантазировал о том, что нахожусь один в городе. Иногда я заглядывал в окна чужих домов и пытался представить, каково это — иметь любящую, надёжную семью? Жизни этих людей, собирающихся по вечерам вместе перед телевизором в тёплом свете ламп, казались мне сказочно прекрасными и абсолютно недостижимыми.